|
|
|---|
 |
||||||||||||||||||
|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|---|
 |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|||||||||
|
||||||||||||||||||
 |
||||
|
Аксёнов Василий. Беседы в программе «Графоман»Василий Аксёнов появляется в Москве как правило летом, когда в американском университете, в котором он уже долгие годы преподает, начинаются каникулы. На этот раз его приезд совпал и с выходом нового, достаточно трудного для чтения романа – «Кесарево свечение», а также с постановкой телесериала по предыдущей книге писателя «Московская сага».Александр Шаталов: Скажите, Василий Павлович, а насколько активно вы участвуете в работе над экранизацией «Московской саги»? Василий Аксенов: Нет, не активно. Я просто уступил права на съемку. Это не кинофильм пока, а телевизионный сериал, состоящий из 12 серий. Потом из этого материала будут делать большой кинофильм. – Вы и в выборе актеров не принимали участия? – Фактически нет. Когда я был в последний раз в Москве, в феврале месяце, была решающая фаза в утверждении некоторых ролей, мы тогда в частности обсуждали Чулпан Хаматову, которая должна была играть в фильме и Юрия Соломина, а также некоторых молодых актеров, но отснятого материала я еще не видел. – Как профессиональный «киношник», Вы, по логике вещей, должны относиться к этой экранизации пристрастно, вас все должно раздражать? – Конечно. Дима Борщевский, режиссер фильма, это знает и потому не торопится показывать материал. Но на фильме в роли арт-директора работает мой сын, он профессиональный киношник и отвечает за материальную культуру времени. Ведь это очень сложно – 30-е годы, 40-е и 50-е. Создать правдивую атмосферу, бытовую, костюмную, интерьерную – это трудно. Недавно, например, они снимали сцену в ресторане гостиницы «Москва». Сцена происходит в 1952-53 годах. Будучи юнцом, я приходил в этот ресторан на последние шиши и в восторге смотрел на потрясающую блондинку-певицу... Позже я описал ее в «Московской саге» как Веру Гордо. И вот, когда начали снимать, оказалось, что все закрыто, ничего нет, никакого ресторана, все надо было воссоздавать. Пришлось брать большую массовку – надо было создать атмосферу того времени. – Это любопытно, когда происходит экранизация вымысла. И вместе с тем… Кстати, Вы любите Сорокина, Пелевина – современных авторов? – Сорокина – не особенно, честно говоря. Пелевина немножко больше... – Я вспомнил о них, потому что в одном из романов Сорокина описывается тот же самый ресторан «Москва», но действие происходит в 30-х - 40-х годах, там действует сын Сталина. Сорокин как всегда создает условный шаржированный образ... – Они съедают кого-нибудь там?.. Я начал читать его «Голубое сало» и очень устал, потому что там без конца какой-то повтор идет. То Сталин Гитлера, то Гитлер Хрущева, то Хрущев Геббельса потребляет… – А как по-вашему должна развиваться современная литература? Допустим, в 60-е годы Вы представляли новую волну городской прозы. Прошли годы. Появились новые писатели. Чего от них ожидать? – Ну я за это время тысячу раз изменился. В 60-е я начинал так, потом у меня было все другое - и стиль, и темы... Трудно сказать, какие требования должны предъявляться к писателям... – никаких требований к писателю предъявлять нельзя. Он должен быть всегда неожиданным – это единственное требование. Если писатель начинает работать на собственных отходах, то значит, он уже сдает, значит, выдыхается…. Если же сохраняется неожиданность и острота чувства, то это всегда будет интересно. Можно говорить об остроте ностальгического чувства. Хорошая литература невозможна без ностальгии. Литература ностальгии – это тавтология. Литература – это всегда ностальгия, литература – это вообще ностальгия и без ностальгии нет литературы. – «Литература – это всегда ностальгия» - несколько неожиданная формулировка. Во всяком случае ее можно воспринимать как способ отличия подлинной литературы от массовой продукции. – Я это и имею в виду. – А авангардная литература…Она может быть ностальгической? – Она грандиозно ностальгическая! Возьмите знаменитый роман Шкловского двадцать третьего года «Zоо, Письма не о любви, или Третья Элоиза» – это чистая, грандиознейшая ностальгия. Ну а первый модернистский роман вообще в истории Европы – «Петербург» Андрея Белого? Это тоже настоящий сгусток ностальгии. – То сеть, современная проза, которая не рефлексирует, а только описывает, романы тех же Марининой или Донцовой... – ... Да, это не ностальгия. Ничего не мог бы сказать о Донцовой и Марининой, если бы моя жена как сумасшедшая не читала эти книги. Они на нее производят благотворное терапевтическое действие. Это терапевтическая литература для людей, у которых какой-то сдвиг по фазе. Механическое чтение этих историй оказывает на них какое-то благотворное действие, расслабляет… Я это наблюдаю, когда Майя Афанасьевна лежит и читает условно «Конец зеленой гадюки». Спрашиваю: «О чем эта книга, Майя Афанасьевна?» «Не знаю», – отвечает... Не знает, но читает. – То есть, эти книги надо продавать в аптеках? – Конечно, если иметь в виду американский смысл слова «аптека», то они там так и продаются, книги такого типа. Пришел, купил в аптеке на ужин продуктов, фунт книг и оттягиваешься дома, что называется, расслабляешься. И, как видим, они оказывают очень полезное действие. – Кстати о новых книгах. Над новым романом «Кесарево свечение» Вы работали, кажется, весь прошлый год? – Три года. – Скажите, эта книга, доступна массовому читателю? – Очевидно нет, потому что меня из-за нее выгнали из моего американского издательства. – Как? – Они отказались ее печатать, объяснив, что это слишком сложное чтение. – Но она вышла на английском? – Нет. Я не знаю, где она выйдет. Во Франции ее переводят, но не рассчитывают на коммерческий успех. Дело в том, что надо различать разные типы успеха в современной книжной жизни. Скажем в Штатах все мои книги, которые издавал «Рэндомхауз» – крупнейшее издательство, пользовались большим критическим успехом, в том числе негативного порядка. Например о предпоследней книге «Новый сладостный стиль» очень влиятельный крупный журнал напечатал статью под названием «Остановите карнавал». – То есть фактически – «остановите Аксёнова»... – Да, именно это они и имели в виду. Казалось бы в принципе это должно дать толчок к продаже книги, но не тут то было. В Америке не читают статей вообще. Публика в Америке читает коммерческие объявления с эпитетами «величайший», «точнейший», «изумительный»... – Она им по-прежнему доверяет? – Да. И не столько им доверяет, сколько смотрит какую территорию для той или иной книги купили издатели, для размещения коммерческого объявления. Если купили целую страницу, значит в эту книгу вкладываются деньги, значит она – серьезный торговый продукт. Тогда к ней у читателей появляется интерес. А к противоречивым статьям нет ни малейшего интереса. – Ну а если книгу в Америке все же покупают, то для чего? Для того, чтобы поставить на полку или чтобы прочитать в форме «покет-бук» и потом выбросить? – Там очень узок круг потребителей настоящей литературы, активных читателей. Как и в любой другой стране, в Америке есть представители интеллигентского круга, которые читают для того, чтобы просто наслаждаться чтением, наслаждаться фразой, метафорой, ну всеми элементами прозы. Они прочитывают книгу, потом ставят ее на полку, иногда перечитывают, когда у них есть соответствующее настроение… – Эстеты? – Можно сказать и так. К сожалению, у романа, как жанра, остается все меньше читателей. Роман вообще вступает в зону кризиса. Роман в том смысле, в котором мы все его понимали, то есть роман–самовыражение в самом деле давно уже дышит на ладан. – Может быть, соединившись с «нон-фикшн», он приобретает новое содержание? – Да, он всячески старается не пропасть, но он пропадает. Роман ведь вообще самый молодой жанр литературы. Он появился на рынке как светское развлечение... Как вообще возникла эта терминология? В латинских странах кричали роман-роман, имея в виду любовную историю. В Англии кричали – новая-новая (имея в виду все ту же любовную историю), новенькая штучка, «новэл». Причем авторское имя не сохранялось и без авторов эти романы мигрировали из одной страны в другую, их переводили с французского на немецкий и наоборот, потом на польский, потом на русский и так далее под разными соусами. И это было сугубо рыночное торговое дело. До тех пор пока его не захватила байроническая аристократия. Байрониты превратили эту массовую литературу в изысканнейший продукт. Все эти Байроны, Пушкины, Лермонтовичи и прочие Гоголи превратили эту торговую посконную штучку, которую покупали купцы для развлечения, в изысканнейшее блюдо художественного потребления, байронический роман самовыражения. Так он и развивался в течение двух веков и дошел до пика своей популярности в первую половину ХХ века. Очевидно, что наше поколение романистов соответствовало уже началу спада популярности этого жанра. И сейчас он, роман, идет обратно туда откуда пришел, превращаясь в банальный массовый продукт. – Но может быть просто изменилось отношение к массовой культуре? Если роман зарождался как чтение для определенной прослойки эстетов, то сейчас роман, как форма чтения и развлечения, должен быть рассчитан на самую широкую аудиторию… – Почему должна быть рассчитана? Она не должно быть рассчитана. На мой взгляд, единственное спасение романа в сужение аудитории. Надо делать ее как можно более узкой, то что называется массовым романом, пусть таким и остается. Но мы то с вами знаем, доктор, что это не романы, что в них нет ни капли ностальгии, что в них нет никакого нерва, что это просто сугубая жвачка. – Но ведь с исчезновением романа исчезает и его аудитория? – Пожалуйста, но дело в том, что для настоящего самовыраженческого байронического романа единственный шанс уцелеть, это создание нового круга читателей, и я думаю, что в этом смысле интернет может как ни странно, ему помочь. – Парадоксальная мысль... Интернет это форма общения сравнительно узкой аудитории, отчасти он заменяет необходимость в книгах как таковых и даже в домашних библиотеках. Кстати, как формировалась Ваша домашняя библиотека? – В Москве моя библиотека формировалась очень хаотически. То что попадалось интересное, я покупал, или кто-то мне давал или привозил из-за границы самиздатские вещи. В общем, это полнейший хаос был, никакого смысла. А в Штатах у меня библиотека стала возникать как некоторый подсобный материал к моим классам, которые я вел в университете. Вот тут я уже покупал массу книг целенаправленно, и критическую литературу, и оригиналы, и переводы, разумеется, потому что все преподавание шло в переводах. Потом, так как я вел класс русской авангардной культуры, то мне пришлось покупать очень много альбомов. К счастью, за счет университета. У меня был специальный фонд на эти дорогие книги. Еще позже я стал пользоваться библиотекой конгресса. Это мне было небходимо для работы над «Московской сагой». Библиотека конгресса - уникальное заведение, я даже не представлял себе, каков размах его коллекции. Например... Мне нужна была газета 25-го года «Правда» или «Известия». Они мне принесли не микрофильм даже, а просто скреп бук – настоящую газету, которую я листал и она осыпалась частично на меня. – То есть это была ностальгия. – Это типичная ностальгия, слегка такая пожелтевшая. Или, например, мне нужно было что-то найти о мотоспорте начала 50-х годов, о гонках на мотоциклах по льду, и мне приносили микрофильмы «Советского спорта» 51-го года. И это в американской библиотеке конгресса. Я доставал все что угодно, материалы о войне... все мои батальные сцены основаны на том, что я добыл в этой библиотеке. Говорят батальные сцены там получились. – Считается, что в России последние годы около 30% семей не имею дома вообще ни одной книги. –Вполне возможно. В Америке, я думаю, огромный процент населения не имеет никаких книг. Я не думаю, что так называемые аэропортовские книги, которые покупают чтобы коротать время в ожидании самолета или в полете, американцами коллекционируются. Но там есть совершенно фанатические коллекционеры книг и их довольно много. Я не знал об их существовании до тех пор пока не стал от них получать свои собственные книги на подпись. Из какой-то глубинки, из Техаса или Оклахомы, вдруг приходят посылки с книгами, я их подписываю. Оказывается это коллекционеры книг, которые книг не читают, но их коллекционируют, чтобы показать свою образованность. – Вы знаете, у меня был один знакомый библиофил, он был антикоммунист и собирал книги только в красном переплете. Способны ли политические убеждения сказываться на домашней библиотеке? – Да... я предпочитаю пестрые, чтобы комбинации разного цвета были. – То есть Вы либерал. – Я либерал, абсолютнейший. У меня есть политические убеждения, которые можно сформулировать именно так – я консервативный либерал или либеральный консерватор. – Ну... либерал это Жириновский... – Нет, это не либерал. Либерал это звучит гордо, а там гордо не звучит. Либерал в принципе это то, за что мы все боремся, сами того не понимая и осквернив это слово, но тем не менее оно существует и я хочу к нему принадлежать, но в тоже время не принадлежать ни к какой клике. Я другой, понимаете? То есть мне важно не поддерживать установившиеся стереотипы, а всегда пытаться найти свою позицию по тому или другому вопросу. Я, кстати, часто выступаю как политический комментатор. Постоянно печатаю в «Московских новостях» вещи, как говорится, на злобу дня. – В свое время была популярная песня «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз». Помните? У Вас какой сейчас адрес. – У меня? Планета Земля. – В прямом смысле? – В прямом смысле. У меня три дома: Москва, Биарриц и Америка. – А как Вам удается жить сразу на три дома? – Очень сложно. Я не знаю, где висят какие мои штаны, рубашки… – А почему именно Биарриц? Вам подходит местный климат? – Дело в том, что я собираюсь в общем-то переехать из Америки в Европу, поближе к дому. И у меня сейчас настроения такое, что возраст уже подошел и я завершаю свою университетскую службу и ухожу на покой... И вот там мне нравится. Я случайно нашел это место. Просто заехал туда на автомобиле, путешествуя по югу Франции. Там существует некий литературный российский миф, именно в Биаррице. Набоковское детство... Чехов там еще жил... Стравинский …это место для начала века 20-го было каким-то знаковым. – Ностальгия? – Ностальгия, совершенно верно. Это было ностальгическое место... оно и сейчас такое, и что еще меня пленило в нем, так это постоянные волны. Там колоссальный прибой и ты все время видишь из окна катящиеся белые валы, а если подойдешь поближе, то увидишь бесконечные серферов на досках. Я их называю тружениками моря. И совсем рядом Испания, отроги Пиренеев. Чем-то напоминает мне Коктебель. Это опять я вам все говорю о литературных мифах, как графоман, живущий в литературных мифах. – Писатель создает свой мир и старается из этого мира не выходить. У Вас тоже все время - Крым, Коктебель, Биарриц. – В принципе, да, да. «Весна в Фиальте», есть такой рассказ у Владимира Владимировича Набокова. Это все как-то связано с мифологией. – Наверное для того самого периода, когда Вы сможете счастливо коротать время на курорте, у вас уже есть какие-нибудь творческие замыслы? Может быть Вы будете писать очередную «Весну в Фиальте», или начнете писать как ранний Бунин или... поздний Набоков? – Нет, нет, так не будет. Там будут опять карнавалы, гротеск, сумасшествие... Когда кончаешь большой роман, возникает пауза. Я не знаю как у других романистов, но у меня всегда возникает упадочное настроение в конце романа, когда вдруг он завершается. Я так подумывал даже о том, чтобы вообще завязать с этим делом. – То бишь? – Ну вообще перестать писать романы. Я почти твердо это решил, но вот сейчас начал новый роман. Действие будет происходить в 18 веке. – Где, здесь? – Нет. В Прибалтике, между Россией и Францией. Там Вольтер будет действовать и еще какие то люди. – Был замечательный эстонский писатель Ян Кросс, который как раз писал исторические романы из жизни Прибалтики того периода. – Да, да, я его знаю. Но у меня Прибалтика немножечко сдвинутая на Запад, где то в районе Дании какой-то остров. Несколько дней 1764 года. 2002, июль |
